Потоки
времени непредсказуемы,
поэтому, в
общем-то, нет ничего удивительного
в
том, что столкнулись в дельте Дона
фрегат
«Королева Марта» и авианосец
«Predator».
Удивленная Марта тонет,
стонет, царапает
своими царственными
ребрами
бока блестящего монстра,
а
тот снимает бескозырку, крестится,
досадливо
морщится.
По слухам, он сменил имя на
«Гавриил»
ушел в монастырь,
катает
монахов, гудит временами
сиреной
своей,
и мертвые рыбы
в пену прибоя
уходят,
и шепчут:
«Спасибо, эй,
эй!»
ДЖУЛИЯ, ЧЕРОКИ И ЧЕЗЕТ
Вот
замечательная рецензия
на не менее
замечательную аварию
на восемнадцатом
километре
трассы
Колотушки–Небожительство,
напечатанная
в журнале «Автофобия».
– Я, –
говорит журнал,
разевая свой глянцевый
рот,
– буду проклят навеки, если
забуду
запах бензина в жухлой траве.
И
наоборот,
будут прославлены те,
кто
помнит
липкие листья
высоких
деревьев
и кузнечиков в ржавой
золе.
Ис-ко-ре-же-но и немного
грустно
вздыхает Джулия
(её блестяще
играет «Альфа Ромео»
сто пятьдесят
девятой серии)
на второй секунде
аварии
обнимает то самое дерево,
брызжет
блестящей слюной осколков,
весело и
колко ей отвечает
только что отъехавший
от бензоколонки
обычно серьезный
«Чероки».
И под конец,
как фарс,
задуманный богом,
сверху на них
наваливается
«Чезет» маленький
и юркий,
трещит, трещит без умолку.
Мы
видим как трагикомедия,
превращается
в манифест поколения,
артисты горят
от переживаний,
скрежещет металлом
саундтрек
от Дженерал Моторс.
– Моя маленькая
леди,
мы умрем, но наши души...
нет, вы
только послушайте!
Наши души будут
сигналить
проезжающим мимо
беспечным
автомобилям.
Ах, как это мило...
Я
ЛЮБЛЮ ЭТУ ЖЕНЩИНУ
Вот
смотри:
выходишь наружу,
под железное
небо,
становишься ровно
под самым
куполом
и кричишь в точку зенита:
«Я
люблю эту женщину,
слышите!»
А
хитрые верхолазы
с той стороны
купола
кричат в специальное
отверстие:
«Слышим,
а как же. Что еще
нам
расскажешь?»
Постукивают
молоточками,
сыпется
ржавая крошка
и тишина, только
немножко
покряхтывают перекрытия
старые.
А
мои ключи
те, что позолоченные
в
кармане куртки,
превратились в ключи
от
опор, на которых
мир держится.
Переулки
имени
палачей,
бандиты на колесах,
мальчик
кокаином
напомаженный –
все это не
так уж и важно,
когда ключ в ладони.
«Люблю
тебя» –
говорю, когда
первая
рейка
выпадает
из паза.
Верхолазы
те самые
начинают нервничать
сразу.
«Эй,
Эй!» –
кричат мне сверху,
«Ты
чего, обиделся?
Не надо!»
«Я
люблю тебя» –
говорю.
«Ветер
северо-западный,
три четыре метра в
секунду,
прохладный,
в меру пахнет
старыми досками,
по прогнозу опора у
Актюбинска
разрушится очень скоро,
но
наши доблестные верхолазы
делают все,
что в их силах»
– говорит из
телевизора
девочка очень красивая.
А
сама думает внутри пульсирующего мозга:
«Господи, он же такой тяжелый, этот
купол.
Боже, сохрани всех моих старых
кукол, маму с папой в подвал спрячь,
прижмись ко мне, успокой, скажи, что
это сон, что завтра утром я проснусь,
а
купол все еще на месте, выше купола
звезды, или нет… подожди,
пока еще не
поздно, скажи мне, они правда разноцветные?
Если я выживу,
покажешь мне, что это
– стоять по колено в ржавой крошке,
смотреть
на черное непривычное
нечто…»
«Я люблю тебя» –
говорю.
И буду
любить
вечно.
АНТОН СЕМЕНОВИЧ
У
Антона Семеновича
галлюцинации,
ему
кажется что
сотни детей —
представители
разных наций,
одетые очень пестро,
входят
в вагон.
Они разного роста
и возраста,
но
у всех одинаковые
и очень знакомые
лица.
Антону Семеновичу
хочется
выпить,
скорее даже, напиться,
так
чтобы завтра не помнить
ничего.
Но.
Детей
все больше,
у него на коленях
уже
четверо,
еще двое
на шею вешаются.
Дышать
трудно,
лопнувший сосуд
мешает
смотреть вбок.
Напротив Антона
Семеновича
сидит то ли брат
белогвардеец,
то ли бог.
Улыбается,
смотрит
в налитые кровью глаза:
«Здравствуй,
Антошка,
вот что хотел я сказа...»
Вагон
дернулся,
Застонал древним ящером,
поехали
к чертовой матери
отсюда подальше.
Детский
запах
набивается в ноздри,
теперь
уже точно
поздно
слишком.
Эй,
машинист,
до последней станции,
вот
мой билет.
Едем, едем, дети мои,
мои
малышки,
туда, где кончается свет.
ЗВЕЗДЫ
Моя
королева провожает
инверсионные
следы взглядом
в пятницу вечером.
Она
говорит:
— так нам всем и надо.
—
Вспышка слева, — говорит она,
звякая
ложечкой в стакане,
— мы слишком долго
плавали в ванне,
наполненной до
краев
кровью и спермой,
ты и сам
догадался, наверное,
что все это рано
или поздно кончится.
Да?
— Да, —
отвечаю я,
— налей еще чая.
А сам
потихоньку умираю,
глядя на ее
хрустальные пальцы.
Они танцуют,
выгибаются, тянутся
к старому чайнику,
покрытому
горькой зеленью.
— Я ведь
не верю тебе, —
говорю ей тихо-тихо,
—
это просто падают звезды.
А за окном
город
в огненном шторме корчится.
Манекен
в витрине напротив
склонил голову
набок,
задумчиво морщится
и течет
на пол горячей пластмассой.
— Ладно,
— говорит моя королева,
— пусть будут
звезды.
Хочешь, я заштопаю тебе
свитер,
Пока еще не очень поздно?
А
потом мы посмотрим новый фильм
режиссера
Иньярриту.
В окне разбитом
сверкают
звезды,
те, что еще не упали.
Тянет
дымом и гарью
от горящего города,
а
мы с королевой на кухне
красивы и
молоды,
пьем чай и смеемся
и шепчем
на ухо
друг другу
всякие глупости.
НАВРУЗ-БЛЮЗ
Толстый
таджик
за барной стойкой
устал от
нервного тика
и блядей на танцполе
ему
хочется на волю,
туда, где маки в
мае
красными каплями
тянутся в
небо.
Тоскует таджик,
сам не зная,
как он попал
в этот
холодный
город.
— В две тысячи втором
я был
еще в Курган-Тюбе,
— говорит он сам
себе,
и ставит cd Эдди Рознера.
Эдди
Рознер играет
ему на трубе.
— Помню,
в феврале
возвращался с работы,
было
поздно уже,
— обращается он
к какой-то
пьяной морде
(два «копа де оро»
и
три по сто водки,
разве так можно?)
—
а звезды здесь маленькие,
не то, что
у нас
в Курган-Тюбе...
Морда печально
отвечает:
— Хрен тебе.
Наши звезды
самые
большие,
не нравится,
так езжай
в
свой кишлак,
— и снова падает
носом
в стойку.
Таджик вздыхает,
а какой-то
денди кричит:
— Эй, ишак,
налей-ка
вот столько
чего-нибудь вкусного.
Между
двух пальцев денди
таджик видит,
как
расступается полумрак
искусственный
и
выходит оттуда
в своем лучшем
халате
дедушка Фаромуш,
окидывает
все заведение
своим мудрым взглядом,
и,
перегнувшись
через стойку
шепчет
на ухо:
— эй, внучек,
уже пора
домой,
бабушка скучает по тебе.
И
исчезает.
Таджик, конечно же,
ничего
не понимает,
протирает глаза,
щупает
уши,
еще хранящие
дыхание деда.
А
бляди с танцпола
кричат, что по
средам
здесь должна быть
только
кислота,
а не эта старинная
хуета на
трубе.
Рознер обижается
и
умолкает,
цифровая тишина
ватой
устилает
пространство
между таджиком
и
всеми остальными.
Таджик улыбается,
выходит
из-за стойки,
срывает бабочку,
по
пути к выходу
толкает какую-то дамочку
и
выскакивает
на морозный
воздух.
—
Ну и пусть поздно,
пусть дедушка
Фаромуш
давно уже в земле,
— говорит
таджик на ходу,
под нос, сам себе,
—
но ведь в мае у нас
цветут маки,
и
Эдди Рознер
играет на трубе
жирными
от плова
губами.
Публикации автора:
нереальные проблемы
...влюблён в свою жену...
слышите?слышу